Олимпийская победа. Что стоит за ней? И часто случалось, что в разговорах с ребятами я, журналист, среди самых первых ответов на этот вопрос слышал такую фразу: «Годы упорных тренировок, не щадя себя, что называется, до седьмого пота». Все верно: давая себе поблажку на тренировках, олимпийским чемпионом не стать. Но однажды от двукратного олимпийского чемпиона по академической гребле Александра Тимошинина я услышал: «...Горькие поражения, после которых заставляешь себя не сдаться, не расстаться с большим спортом, а вновь и вновь выходить на старт с одной лишь мыслью — о победе! Ты знаешь, что обязан доказать всем, и в первую очередь себе, что можешь и должен побеждать...»
Вы, наверное, уже догадались, что с вами сейчас будет говорить заслуженный мастер спорта, гребец Александр Тимошинин, ныне один из тренеров сборной команды Советского Союза. Он впервые завоевал золотую олимпийскую медаль в 20 лет, на Олимпиаде 1968 года, которая проходила в городе Мехико, столице далекой Мексики. Тогда партнером юного Тимошинина по академической двойке-парной был знаменитый спортсмен, 33-летний Анатолий Сасс. Не только молодое поколение сборной команды, но и многие известные гребцы величали его тогда уже по имени-отчеству — Анатолий Фомич, или же просто — Фомич. Познакомитесь вы и с ровесником Тимошинина Геннадием Коршиковым, с кем Александр через четыре года после первой своей олимпийской победы вновь выиграл золотую медаль в столице Игр-72, западногерманском городе Мюнхене, и опять в двойке-парной. Среди главных действующих лиц этого рассказа — отец и первый тренер Александра Тимошинина — Иван Трофимович Тимошинин; главный тренер сборной команды тех лет Евгений Борисович Самсонов; друг и соперник Тимошинина-младшего, олимпийский чемпион 1972 года в гонках на одиночках Юрий Малышев...
Не случайно еще до самого рассказа я познакомил вас с главными героями монолога Александра Тимошинина. Просто вам легче теперь будет разобраться, «кто есть кто». Но наиглавнейший герой этого повествования, конечно же, его величество Спорт, олицетворением которого всегда будет честная борьба.
Перед тем как вспомнить свои олимпийские годы, Александр Тимошинин сказал: «Я очень хочу, чтобы ребята как бы перенеслись со мной на Олимпиады в Мехико и Мюнхен и почувствовали себя членами экипажа наших «золотых двоек». Не со стороны, а именно изнутри узнали, что такое олимпийская регата. Чтобы осталось в их памяти и другое, может быть, более важное, чем сами соревнования: даже олимпийские чемпионы лишь тогда по-настоящему познают себя и свой характер, когда признают и исправляют свои ошибки...
...Я спортсмен. Как теперь говорят, бывший. Сейчас — тренер. И вот что хочу сказать: бывших спортсменов не бывает. Мы — я, он, она — заслуженные мастера, чемпионы мира, Европы, Олимпийских игр заканчиваем выступать в большом спорте, потому что на смену приходят молодые. Они полны сил и по-спортивному честолюбивых планов, и они становятся чемпионами, нашей сменой. А мы остаемся бывшими чемпионами, но не бывшими спортсменами. Это жизнь. Мы свое право на признание доказали, все авансы вернули. Наступает их черед доказать, что может и должен сделать человек и патриот, сделать ради Родины, ради народа, доверившего ему алую майку с гербом Страны Советов.
Я знаю цену слову «мы». Дважды становился олимпийским чемпионом в команде — в своей до боли родной академической двойке-парной. Маленькая команда, но без «мы» и она не могла бы существовать. Впрочем, как и без двух «я» — иногда струной звенящих от ярого спора, дугой выгибающихся от, казалось, непрощаемых обид. «Я» грубоватых и шершавых, как на ладони гребца. Но всегда честных в общей правоте и сознании того, что общее дело неизмеримо выше твоего личного «я».
Став тренером, особенно четко понял и осознал: без «я» никогда не сложится «мы» — коллектив ищущий и творческий. Не люблю, вернее, не уважаю людей, кто привык прятать свое «я» в глубине души, прикрывая мысли и поступки святым «мы». Нет, уж если надо, найди в себе силы сказать «я». Если споришь, отстаивай свою точку зрения, борись за нее. Но ошибки научись признавать, хотя по себе знаю, как это нелегко.
Растут у меня сыновья. И хочется одного, чтоб в главном — в честности — они всегда оставались людьми с большой буквы. А какие испытания им жизнь приготовит — кто ж это знает?
Частенько объясняю им: этого нельзя, это плохо, тут вы ошиблись — понятное дело, все мы детьми были. Говорю правильные слова и тут же ловлю себя на мысли: многое отдал бы, чтоб не повторили они моих неверных шагов, идущих от незнания жизни, от переоценки своих сил и возможностей. Чего, кажется, проще — взять их за руки и, как на экскурсии, провести по той дороге, которую сам прошел, попутно объясняя: вот здесь и здесь, ребята, ваш отец поступал до того глупо и несерьезно, что ему и сейчас за это бывает стыдно. Так что смотрите внимательно-внимательно, запоминайте и делайте выводы.
А может, и хорошо, что нельзя всему научить и все объяснить. Человек взрослеет, и человеком становится в конце концов лишь в единоборстве с самим собой. Кто-нибудь, может, и скажет, прочитав предыдущее предложение,— мол, здесь Тимошинин, чересчур круто взял. Спорить не буду. Но говорю именно так, потому что сам это испытал.
... Вот что никогда не любил — так это смотреть спорт по телевизору. Теряется внутренний контакт с происходящим на хоккейной или волейбольной площадке, на футбольном поле. С трибуны — еще куда ни шло. Но за греблей даже с трибуны наблюдать спокойно не мог. Тут же мысленно, непрошеным гостем, садился в какую-нибудь лодку, занимая место того, кто, на мой «трибунный» взгляд, ошибался, и, теряя нервные клетки, злился, что ничем не могу помочь.
Зато Анатолий Фомич Сасс в олимпийском Мехико всегда держал себя «за кадром». С ним смотреть с трибуны заезды было все равно что слушать разбор домашнего задания: эта ошибка от того-то, истоки другой следует искать в том-то.
После предварительного старта мы с Фомичом сразу же попали в полуфинал, минуя утешительный заезд. Во время «утешения» сидели на трибунах, определяя сильные и слабые стороны будущих соперников.
А перед нами разыгрывались настоящие трагедии. Потому что по-другому не могу назвать повторяющуюся картину, когда здоровенные мужики, вроде нас с Сассом, ростом под два метра и весом под сто килограммов, падали без чувств на дно лодок. Жара в тридцать пять градусов и высокогорье провели среди гребцов-олимпийцев естественный отбор, не оставляя ни малейшего шанса заведомо слабым и подстерегая сильных, если позволят они себе хотя бы малейшую небрежность. Тридцати шести гребцам потребовалась срочная медицинская помощь во время этих Игр. Столь рекордная цифра вряд ли будет побита до следующего олимпийского старта на высокогорье. Еще до начала Олимпиады в Мехико медики предупреждали о возможном аэробном голодании, особенно в таких видах, как легкая атлетика, велоспорт, гребля, требующих концентрации физических усилий на протяжении довольно длительного времени. Но то, что мы с Сассом увидели с трибуны, избавленные на день от участия в соревнованиях, буквально потрясло нас. И тогда Сасс сказал мне фразу, которую можно взять эпиграфом к поэме о финальной гонке:
— Саня, умрем, но выиграем!
Но «умереть» было намного легче, нежели выиграть. В предварительном заезде это испытали на себе знаменитые швейцарские гонщики Бюрген и Штудах — во всех прогнозах относительно будущих чемпионов они проходили под «первым номером».
Швейцарцы попали во второй по счету отборочный заезд с экипажами из Болгарии, Голландии и ГДР, которые, хотя и были пониже их классом, но роль статистов себе не отводили. Я этого заезда не видел — мы в следующем стартовали. Наш тренер. Евгений Борисович Самсонов, потом рассказал, как швейцарцев соперники «наказали». Они, уверенные в себе и в том, что в любую секунду смогут переломить ход гонки, половину дистанции резвились на четвертой позиции, отпуская болгарскую, голландскую и двойку из ГДР все дальше и дальше. А за километр решили начать финиш. И вдруг их синхронная, мощная гребля начала «рассыпаться». В общем, кое-как они доковыляли до конца дистанции, после чего Штудах оказался в глубочайшем обмороке. Его пришлось срочно госпитализировать, а Бюргену — подыскивать себе нового партнера. В полуфинал, сквозь утешительный заезд, они пробились, однако на большее их не хватило...
После предварительных заездов Самсонов занялся сравнительным анализом секунд победителей. Первый заезд выиграли американцы Мейер и Нанн. Второй — с абсолютно лучшим результатом для 6 мин 54,16 сек — болгары Желев и Вылчев. Мы выиграли свой заезд под номером «три», не особенно следя за скоростью, а соблюдая тактику, нацеленную на победу. Однако наши семь минут и почти восемь секунд привели Евгения Борисовича в мрачное раздумье.
А трехкратный олимпийский чемпион Вячеслав Иванов сказал Сассу:
— Фомич, мой тебе совет, с тактикой не перегни. На вас уже внимание обратили, так что в полуфинале будут смотреть за вами зорко...
Фомич в ответ лишь согласно кивнул — мол, готовы и к этому, выдержим, а тактику, какую выбрали, до финала прибережем.
Тактика у нас была одна — попасть в финал как можно «меньшей кровью». А там — умереть, но выиграть.
Полуфинальный заезд Сасс разложил, как по нотам. Решил напоследок еще разок «потемнить». По три долки из двух полуфиналов допускались к решающей гонке, поэтому мы не стали из кожи лезть, чтобы достать Шмидта и Хаке из ГДР и Желева с Вылчевым, а спокойно финишировали третьими.
Из второго полуфинала борьбу за медали продолжили экипажи США, ФРГ и Голландии. И теперь всевозможные прогнозы отдавали предпочтение в борьбе за «золото» голландцам ван Дису и Дрооду. Также высоко котировались двойки из США и Болгарии. Мы же после своей невпечатляющей предварительной езды заведомо отдавались им на съедение.
Вся эта словесная дележка пьедестала накаляла и без того нервозную предстартовую атмосферу. И мы — к сожалению, в тот момент не глухие и не слепые — постепенно затягивались в ее бешеный водоворот.
Я, например, делал вид, что мне весело и беззаботно.
Сасс же, казалось, решал одну и ту же задачку, с упорно не получающимся решением — как выиграть? А я подгонял часы, минуты и секунды, оставшиеся до старта. Но занять себя ничем не удавалось. Даже сном.
И вот накануне финала, вечером, профессор медицины Коробков, отвечающий в Мехико за наше предстартовое состояние, сказал, что молодому Тимошинину, чтобы не перегорел и стал спокойным, необходимо сделать «отсасывающий массаж головы». Коробков назвал эту штуку, конечно, по-научному, но суть того, что предстояло сделать со мной нашему массажисту, от этого не изменилась. Однако я уже «созрел» и был готов на все, в том числе и на «отсасывающий массаж головы».
Результат массажа оказался феноменальным: проворочался на кровати всю ночь, но так и не заснул. Считал до миллиона, расслаблял мышцы горла, даже о снотворном подумывал — голова, как самовар, отзывалась непроходящим гулом. Зато я был занят делом — поиском сна — о предстоящей гонке и думать забыл.
Утром предстартовый стресс ни на секунду не давал расслабиться. Сасс, по-моему, переживал нечто похожее, о чем свидетельствовали полукруги теней под его глазами.
— Трясешься? — спросил он за завтраком.
— Спокоен,— ответил я, уткнувшись в тарелку.
— Это плохо,— ответил Фомич, поддерживая разговор. — Должен волноваться.
— Тогда считай, что волнуюсь.
— Сильно? — спросил он.
— Фомич,— не выдержал я,— «Спокойной ночи, малыши» сочиняешь? Сам-то не лучше моего выглядишь. Давай помолчим. Сядем в лодку, все пройдет. Я себя знаю.
— Спрячь нервы, молодой,— сказал Сасс. — Пригодятся еще. А пока давай поговорим.
— О нашей тактике?
— Хотя бы о ней.
— Но ведь всё и так ясно: не дергаемся, «пасем» лидеров, метров за восемьсот начинаем финишный рывок.
— Молодец, знаешь. И что бы там ни было — ничего лишнего. Запомнил?
— Вызубрил, Фомич, вызубрил давным-давно.
— Тогда встаем, и на выход. Через десять минут автобус на канал идет...
По жребию нам выпала шестая, крайняя вода. Рядом с нами двойка из ФРГ, по четвертой стартуют голландцы, за ними — болгары, американцы и экипаж из ГДР. Компания солидная.
Сюда, к стартовым плотам, ветер доносит нетерпеливый гул переполненных трибун.
Задувает встречняк. Мелкая волна облизывает носы лодок. Встречный ветер хорош для «тяжеловесов». Мы с Фомичом по гребным меркам как раз из них, так что маленькое везение в активе уже есть.
Ван Дис и Дроод, лениво взмахивая веслами, снисходительно посматривают на остальных финалистов, стараются обязательно встретиться взглядами. Психологи. Но ведь не уверены на «все сто», если стараются себя демонстрировать в сознании собственной силы.
Наконец дождались — приглашают к стартовым плотам. Фомич на секунду отпускает весла и обстоятельно вытирает ладони о майку. Проделываю то же самое.
Выравниваемся. Судья ловит миг, когда носы шести лучших парных двоек Олимпиады совпадут с лишь ему видимой линией.
— Эд ву прэ, месье? — разносится усиленный мегафоном голос.
— Давно готовы, старт давай! — мысленно кричу в ответ, уставившись в оцепеневшую спину Фомича.
И вдруг порыв ветра заставил дернуться лодку сборной ФРГ. Фальстарт. «Фу-у-у»,— выдыхает Фомич. Оборачивается:
— Ну, как?
— В норме.
Опять процедура выравнивания, пока как вкопанные не замираем у стартовой черты.
— Эд ву прэ, месье?
— Ну, скорее, милок! Сколько можно резину тянуть? — чуть слышно шепчу я.
— Партэ!
Водоворотами вспениваются волны, прыть весел и податливость воды в секунду расправляются с остатками волнения. Я свеж, полон сил и не чувствую ничего, кроме гонки.
После пятисот метров идем шестыми. Сзади нас только судейский катер. Головой по сторонам крутить рано. Пятьсот метров — это легкая закуска. До горячего еще много времени.
После тысячи — уже третьи, отчеркивая призовой уступ, на острие которого ван Дис и Дроод, и посередке — Мейер и Нанн.
Очередные пятьсот метров позади. Занимаем «серебряную» позицию, потеснив американцев. Жду, когда Фомич даст «добро» на финишный рывок. А он не дает, тянет, будто забыл.
Голландцы держат нас на одном и том же двухкорпусном расстоянии. Они не первую сотню идут в финишном темпе. Боковым зрением вижу, как мелькают лопасти их весел.
Но мы постепенно сжигаем этот просвет своим дистанционным ходом. Сасс ни на полгребка не меняет, темп, словно закостенел в нем.
Сто пятьдесят метров до финишного гонга. Мне не хватает воздуха. Мертвеют спина и руки. Слышу нарастающий рев трибун. Он заполняет мозг, не оставляя места другим звукам. Вижу, как потихоньку «въезжаем» в корпус голландской лодки. И тут кричу что-то нечленораздельное. Но на миг до этого мы, не сговариваясь, изо всех оставшихся сил налегаем с Фомичом на весла. В нас проснулось второе, третье, десятое дыхание...
Отчетливо помню гонг. Сначала — нам, и только после — голландцам. Затем на кинограмме видел, как, пройдя финиш, в победном порыве вскинул руки. Но это было уже неосознанно. Потому что закружилось всё перед глазами — люди, небо, вода, Фомич, и последнее, что слышал, тихий голос Сасса:
— Саня, давай к плоту.
На автопилоте мы подгребли к долгожданной суше и только коснулись ее веслами, проложив мостик между собой и нашими ребятами из сборной, тут же отключились.
Не помню, как нас вытащили из лодки, как несли в эллинг и какие слова говорили. Двадцать минут — пока не привели в чувство — провели в глубочайшем забытьи.
Очнулся от терпкого запаха нашатыря. И первое, что увидел,— руку врача с пузырьком нашатырного спирта перед моим носом. Попытался вскочить на ноги, но они не держали. Пришлось зафиксироваться в сидячем положении, хотя не покидала мысль, что надо куда-то бежать и что-то делать.
Но тут вспомнил, что гонка-то закончилась. Спросил:
— Какие мы?
Честное слово, не помнил, кто выиграл, кто проиграл.
— Первые! Чемпионы! — услышал в ответ.
Я тогда не поверил. Зато в первый раз в жизни разрыдался. Не просто тихо заплакал, а трепали меня настоящие рыдания.
Фомич тихо сидел рядом и улыбался.
Тут подбегает медсестра из допинговой комиссии и протягивает мне черный целлофановый пакет, в котором два шарика — черный и белый. Если вытащу черный — мне идти на допинг-контроль, белый — значит, Сассу. Достаю черный. Встаю и, пошатываясь, отправляюсь вслед за ней.
В комнате, куда меня привели, встретил Мейера, из американской двойки, и Дроода, загребного голландцев. Дроод, увидев меня, непонимающе оглядел с ног до головы, затем, все еще не веря, что я один из тех русских, кто на самом финише лишили его и ван Диса золотых медалей, подошел, дотронулся до плеча, и вдруг по его щекам и подбородку заструились слезы. Не утирая их, он похлопал меня по плечу и вышел из комнаты...
Когда нас вызвали на олимпийский пьедестал, я еще не понимал, что значит выиграть Игры. Просто мы с Фомичом сделали свое дело. Когда надели мне на голову черное в золотом орнаменте мексиканское сомбреро — отличительно-уважительный знак всех победителей Олимпиады в Мехико, мне хотелось вскочить на мустанга и тут же, перед аплодирующими трибунами, немножко погарцевать. Когда вечером на сборе команды вручили значок «Заслуженный мастер спорта», я чуть ли не прыгнул до потолка и, не долго думая, привинтил его к тренировочному костюму.
Я готов был спать в сомбреро и с медалью на груди. Но видя, как Фомич аккуратно и то, и другое уложил в чемодан, немного остепенился и последовал его примеру.
В Мехико на мое имя пришла масса телеграмм. Поздравляли отец, мама, сестры, ребята из школы, которую закончил всего лишь два года назад...
Теперь уверен вот в чем: в шестьдесят восьмом мне и не дано было познать всю полновесность олимпийской победы. Я пришел к ней по прямой, что-то испытав, но не пережив даже половины того, через что, к примеру, прошел тот же Сасс. Не знал я гнетущих сомнений, ни разу мне не пришлось возрождаться после, казалось бы, смертельных ударов судьбы. И прежде всего я сам не знал, какую цену по-настоящему стою.
Впереди открывался путь, усыпанный розами. И эти розы я приготовился собрать в гигантский букет и подарите самому себе.
В мае мне исполнилось двадцать. За всю олимпийскую историю нашей гребли стал вторым по юности олимпийским чемпионом, уступив пальму первенства Вячеславу Иванову, потрясшему своим 18-летним «золотым» дебютом олимпийский Мельбурн.
Я любил себя, был уверен в себе, и очень скоро эти любовь и уверенность начали приносить незабываемые печальные плоды...
За недолгие годы своего тренерства утвердился, как считаю, в главном: учить надо на примерах, через которые сам прошел. И вот один из них. Ранней весной шестьдесят девятого студентом института физкультуры приехал в Тирасполь на учебно-установочные тренировки сборной команды. Хожу «весь из себя» чемпионский, загранично-мексиканский. На ремне бляха умопомрачительная — два скрещенных пистолета, последний «писк» моды. Хожу и рассуждаю. Вслух сам с собой советуюсь:
— Все-таки я в душе одиночник и буду грести в одиночке. В двойке — это не мое. Так — если только ради развлечения.
Евгений Борисович Самсонов со мной пробовал по душам поговорить. Я его выслушал внимательно, не перебивая. Но что он мне мог доказать, если я был глух ко всему и слышал только себя?
Самсонов единственное, что пожелал мне,— это не переоценить собственные силы. Понять бы тогда, насколько пророческим окажется его пожелание! Но, увы, мексиканская бляха, оказывается, намертво засела у меня в голове.
Я соглашался со всем, что мне говорили тренеры и ветераны, хотя предостережения их считал по большей части пустыми и к моей персоне никакого отношения не имеющими. Ни на секунду не сомневался, что уже все знаю и умею в гребле. Коли стал олимпийским чемпионом, то техника мне подвластна, от и до, и обрету ее в любой момент, когда захочу. И мог позволить себе тренироваться не выкладываясь, перенося на завтра то, чем обязан был заниматься сегодня. И можно было не утруждать себя всевозможными «надо», которые еще были свежи в памяти после тренировок под руководством Фомича.
Если бы мне тогда сказали:
— Тимошинин, вот ты и дождался испытательного срока в своей спортивной судьбе. И даже не представляешь, что тебе в скором времени предстоит пережить,— я в ответ рассмеялся бы.
Пока все складывалось блестяще. Мне везло в жизни. Везло буквально во всем. И недовольство Самсонова моими тренировками лишь оттеняло прелесть блестящего чемпионского будущего, которое, по моим скромным подсчетам, мчалось мне навстречу со скоростью курьерского поезда.
Но в Тирасполе прозвенел и первый звоночек — вестник грядущих бед. Я заработал жесточайший радикулит. Поленился утеплиться на тренировку, и острый весенний ветерок продул поясницу.
Боль прихватила под утро. Почувствовал, что не в состоянии разогнуться. Незнакомая сила обручем сжала спину.
— Не может быть,— твердил я себе. — Это от того, что неудобно лежал. Сейчас, сейчас разойдутся мышцы...
Однако ни массажный стол, ни врачебные прогревания, ни сухой огненный пар сауны не смогли избавить тело от боли. Тепло заглушало её, но стоило сесть в лодку, как боль возвращалась, перехватывая дыхание и заставляя думать только о ней, а не о том, что предстояло делать.
Кончилось это тем, что я полностью сорвал весенний цикл подготовки, а заодно и выступление на традиционной майской Московской регате. И не просто проиграл, а даже не попал в финальный заезд.
В тот же день на душе было скверно. Дома меня и отца ждали мама и мои сестры Татьяна и Ольга. Мать спросила у отца:
— Будете говорить?
— Будем,— ответил он. — Кое-что спросить у него надо.
— А что спрашивать-то, батя? — вмешался я в их разговор,— Ну, проиграл. С кем не бывает?
— Не о проигрыше речь, о тебе,— отрубил отец. Сестрички сочувственно глянули на меня и скрылись в своей комнате. Мать ушла на кухню и загремела посудой.
— Что дальше думаешь делать? — спросил отец.
— Жениться,— пошутил я с кислым видом.
— Иван,— раздался голос мамы.
— Ты лучше подумай над вопросом, чем шутки шутить,— сказал отец. — Сейчас мать мне втолковывать начнет, чтоб помягче с тобой говорил. Сынок ведь проиграл, лица на нем нет, а я с расспросами в душу лезу, вместо того чтобы отдохнуть ему дать.
— Па, чайник заодно поставь, остыл совсем,— попросил я.
Отец, не говоря больше ни слова, взял чайник и пошел на кухню.
А мне в тот момент хотелось одного: раствориться в тепле домашнего уюта и ни о чем не думать. Это было бы реально, если бы отец вдруг перестал быть принципиальным человеком — Иваном Трофимовичем Тимошининым и моим первым и самым любимым тренером. Но...
Приоткрылась дверь комнаты сестричек. Высунулась коротко стриженная кудлатая Танькина голова, шепотом спросила:
— Началось?
Я обреченно пожал плечами.
Голова исчезла, и дверь тихонечко закрылась.
— Не расхотелось жениться? — Отец внес дымящийся чайник. — Сколько тебе сахара?
— Как обычно, две ложки.
— Ну, так что, шутить продолжим или серьезно поговорим?— спросил он, разливая по чашкам темную, как деготь, заварку.
— Давай серьезно.
— Ты знаешь, куда с такой греблей скоро попадешь?
— Вновь к тебе под начало.
— Во-первых, я тебя не возьму. А, во-вторых, если надумал шутки продолжать, иди-ка лучше спать, чтоб я не видел тебя.
— Но что ты хочешь услышать от меня, па? — сорвался я.
— Кричать будешь, когда усы вырастут,— легонько, чтобы не привлечь внимания мамы, стукнул он кулаком по столу. — Услышать же хочу слова мужчины, а не сопляка.
— Что именно?
— Как жить дальше думаешь?
— Как и все — учиться, тренироваться, выступать, выигрывать.
— Чем выигрывать? Золотой олимпийской медалью? Разве не видишь, что с таким отношением к себе и к жизни ты скоро кончишься как спортсмен? Потом пройдет немного времени и человеком быть перестанешь.
,— Кем же стану, по-твоему?
— Приспособленцем.
— Не понял.
— А что тут не понять? Соглашаться с собой научишься. Будешь считать, что всегда и во всем прав. Я вот смотрю: как после Мексики «засверкал» своей незаменимостью, так из этого ореола до сих пор выбраться не можешь. Как же — ты теперь великий, непревзойденный, всех и каждого за пояс заткнешь! А кто «пахать» на тренировках будет? Потом удобрять почву для следующих побед? Сасс?
Фомич заканчивать собрался.
— Не перебивай, когда старшие говорят. Сасс закончит, но его отношение к делу в других останется. Жаль, что не в тебе.
— Одиночку я хочу выиграть, понимаешь, о-ди-ноч-ку!
— Ну вот, я ему про Петра, он мне про Ерему. Разве не чувствуешь, что из олимпийского чемпиона в посмешище превращаешься?..
В общем, этот разговор с отцом не прошел для меня бесследно, хотя желание стать лучшим одиночником страны оставалось моей самой большой спортивной мечтой. Я очень хотел выступить на Олимпиаде в Мюнхене именно в этом виде академической гребли. И когда казалось, что мечте моей суждено сбыться, взошла спортивная «звезда» моего друга и главного соперника той предолимпийской поры Юры Малышева.
И вот мы встречаемся с ним в финальном заезде чемпионата СССР — решающем этапе отбора в олимпийскую команду. Как и на весенней Московской регате, для меня существует лишь он, для него — только я. И как я ни следил за Юрой на дистанции, как ни пытался «перебить» его отменный ход какой-нибудь тактической заготовкой, он финишировал первым. Семь секунд выиграл. Было отчего схватиться за голову. Переживал это даже не поражение, а разгром ужасно. Хотя и понимал, что у сегодняшнего Малышева вряд ли кто сможет выиграть не только у нас в стране, а, пожалуй, и в мире. Слабым утешением был для меня и тот факт, что проиграв Малышеву семь секунд, почти столько же выиграл у гребца, занявшего третье место. Но второе, третье, равно как и сотое, означали одно и то же: путевка на Олимпиаду завоевана не мною...
Назавтра мы готовились с Малышевым идти в парной двойке. Больше шансов попасть на Игры у меня не было. Еще перед началом чемпионата договорились между собой: кто бы из нас ни выиграл одиночку, и в двойке нужна только победа.
До этого мы в одной лодке никогда не «гонялись». К тому же была у нас перед стартом всего одна-единственная тренировка. Когда вышли на нее, то на катере нас сопровождала целая делегация: Евгений Борисович Самсонов, мой отец и тренер Малышева Евгений Владимирович Сиротинский. Юра сел на место загребного, я — за ним. Прошли тысячу метров, чувствуем, лодка наша птицей летит, не остановишь. И тут же с катера раздался приказ старших: мол, поворачивайте назад, отдыхайте.
Гена Коршиков на этот раз в одиночке не выступал. Берег силы для двойки. Он и Николай Баленков составили отличный экипаж, уже успели стать бронзовыми призерами чемпионата Европы. И во время финала на трибунах все ждали упорнейшей борьбы. Однако надеждам этим сбыться было не суждено. Наша лодка буквально летела, как и на той единственной тренировке. После километра Коршиков и Баленков отставали на пять секунд. Тут Юра оглядывается и спрашивает:
— Ну, Что, Сань?
— Я ему в ответ:
— Что-что? Сам знаешь. Прибавляй.
То есть первую тысячу метров прошли, будто и не гонялись — свеженькие, хоть заново на старт становись. Вторую тысячу отработали в темпе, близком к финишному, оставив Коршикова и Баленкова далеко позади.
Итак, получилось, что парная двойка в составе Юрия Малышева и Александра Тимошинина завоевала право участвовать в олимпийской регате в Мюнхене. И все бы хорошо, если бы не одно «но»...
Чемпионат закончился, а у тренеров сборной нерешенных вопросов, наоборот, прибавилось. Если раньше не вызывал сомнений экипаж Коршиков — Баленков, но надо было что-то решать с одиночником, то теперь ситуация изменилась на сто восемьдесят градусов.
Юра сначала заявил Самсонову:
— Евгений Борисович, не сомневайтесь, меня хватит и в одиночке выступить, и в двойке.
Тут уж я в разговор вмешался, услышав, что Малышева начало немножечко заносить «на вираже» в оценке олимпийской ситуации.
— Юра, пойми,— сказал ему,— чтобы кто-либо становился чемпионом Игр и на одиночке, и в двойке — такого не припомню. Хотя и до тебя гребцы были не из слабых. Но никто себе позволить подобного не мог, тем более, думая об олимпийском «золоте». В гребле на байдарке — еще куда ни шло. Но там можно и по дням «развестись», и дистанция не две тысячи метров, а в два или четыре раза короче. И то, что сейчас ты предлагаешь,— это значит заведомо потерять две медали.
В конце концов Малышев согласился с нашими доводами. А мне тренеры решили дать в напарники Коршикова или Баленкова. Начали с Коли Баленкова. Но как мы с ним ни старались, лодка день ото дня шла хуже и хуже. Тогда и попросил Самсонова:
— Может, мне загребным сесть? Хуже не будет, зато вдруг ход обретем?
— Давай,— согласился Евгений Борисович. — Заодно посмотрим, как Коршиков на первом номере чувствовать себя будет.
И тренеры продолжили поиск оптимального, наисильнейшего варианта парной двойки, где-то сознательно рискуя — ведь до начала Игр оставалось меньше месяца. Я даже слышал, как наиболее горячие головы предлагали:
— А что если рискнуть по-другому? Пусть Малышев идет и в одиночке, и в двойке с Тимошининым. Не было до сего момента аналогов подобному, а гляди, у нас первых и получится.
Но мэтры тренерского дела тут же отмели эту версию как полностью несостоятельную. Тем более, что пока было неясным, что выйдет у меня и Коршикова.
И надо же, после первой тренировки, у нас получилось так как надо, как когда-то с Анатолием Сассом. Лодка, правда, еще не летела, но ход ее мы почувствовали сразу.
— Потеряете скорость,— предупредил Самсонов,— голову оторву. Обоим. Но сначала Тимошинину, как главному в этом.
Все шло к тому, что, похоже, могла повториться ситуация четырехлетней давности, когда экспериментальная двойка в составе Сасса и Тимошинина стала участницей Олимпиады. Только теперь роль Фомича по негласному главенству в экипаже была отведена мне. Хотя Гена уступал в возрасте лишь год, беспрекословно исполняя все, что я говорил. И спасибо его золотому характеру — Коршиков сразу понял: начнись между нами ненужные разговоры, на них закончились бы олимпийские надежды.
Но характер — характером, мастерство же Коршикова было отменным. А что касается трудолюбия и настырности, так этому многим спортсменам не помешало бы у Геннадия поучиться. И наша лодка с каждым днем набирала скорость. Получилось даже лучше, чем у нас с Малышевым, когда обыграли Коршикова и Баленкова в финале чемпионата страны.
Я точно знал, что еду на Олимпиаду за второй золотой медалью, точнее — мы едем за золотыми медалями. О меньшем не думал. С Коршиковым этот вопрос хотя и не обсуждал, помня выучку Сасса — делать, а не загадывать — был уверен, в нем, как в самом себе.
Мюнхен. Олимпийский гребной канал Фельдмохинг, ухоженный и аккуратный, будто сошедший с картинки. Болельщиков — не счесть. А настоящий бум по части прогнозов относительно будущих чемпионов подогревался раскладкой сил, сделанной ЭВМ. Специалисты заложили в ее блок-память результаты участников олимпийской регаты, показанные на соревнованиях последних четырех лет. Когда машина все пересчитала, свела воедино и классифицировала, то нам с Коршиковым отводилось шестое место в финальной гонке. Мы с Геной поулыбались, узнав о «приговоре», и поняли, что всерьез нас никто из соперников не принимает.
Лидерство в классе двоек-парных отводилось норвежскому экипажу — Франку Хансену и Свену Торгерсену. И на тренировках они демонстрировали себя во всей красе: здорово работали — мощно и слаженно.
Подошла пора полуфиналов. Тогда и сказал Коршикову:
— Что бы ни случилось, не удивляйся. Темп буду менять в зависимости от ситуации. Так что внимательно следи и не отставай.
— А что может случиться? — спросил он.
— А то, Гена, что, наверное, придется нам чуть-чуть «затемниться». Чую, кое-кто хитрить начнет. Так что как на ладони себя выставлять — до финала подождем.
В полуфинальном заезде сразу же вышли в лидеры и к отметке «1000 м» опережали Хансена и Торгерсена секунды на четыре. Я мысленно прикинул: и мы, и норвежцы, и датчане, остальные три лодки безнадежно отстали — выходим в финал. Так пусть соперник думает, что нашего лидерства хватает лишь на первую тысячу метров и... сбросил темп. Гена мгновенно поддержал. На финише были третьими, после норвежцев и датчан. И, Самсонов тут же учинил разнос:
— Значит, поберечься решили? А кто будет сценарий финальной гонки проигрывать?
— Евгений Борисович, вы будто не видели, что и норвежцы, и датчане силы для финала тоже приберегали,— подал голос .
— Я многое что видел,— оборвал его тренер. — Но у них — своё, у вас — своё. Ведь предупредил — идти, как если бы был финал.
И тут я сказал:
— Евгений Борисович, не надо горячиться. Цыплят по осёни считают. Какой смысл сейчас-то нервы тратить?
— Ну-ну,— удивленно протянул Самсонов. — Говоришь, цыплят по осени считают? Ну-ну, посмотрим...
А я чувствовал, что правильно мы с Коршиковым сделали, что не раскрылись полностью в полуфинале. Хотя и гнев Самсонова можно было понять: играть «в прятки» на Олимпиаде, когда мы с Геной сидели в одной лодке меньше месяца, по всем гребным канонам — роскошь непозволительная.
Но дело было сделано. Правда, почувствовал, что сделай мы что-нибудь «не так» во время финальной гонки, Самсонов никогда мне не простит полуфинальной «бережливости». Не нам, а лично мне. Как когда-то Сасс отвечал за меня и за наш с ним экипаж, то ныне подобная ответственность — и за Коршикова и за нашу двойку — легла на меня. А тут еще и перед Самсоновым ее продемонстрировал...
—- Ну-ну, Тимошинин,— соболезнующе протянул Коршиков и подмигнул мне. — В финале тоже «темниться» будем? Смотри, еще одна такая гонка — и доведем Борисыча до белого каления. А это, Саня, чревато... Эй! — вдруг воскликнул Гена, глянув на часы. — За разговорами обед упустим!
Еда в те дни стала для Коршикова самым «больным» вопросом. От нервных перегрузок в ожидании главного старта на Генку напал какой-то немыслимый голод. Он, наверное, мог бы съесть слона, а после сказать, что это лишь легкая закуска. Но тащить две тысячи метров его лишние килограммы нам было ни к чему. Поэтому за столом я правил поведением Коршикова железной рукой.
— Гена, ты съел первое, второе, третье? Десерт на четвертое скушал? Ставим точку. До свидания.
— Шура, я есть хочу.
— До сви-да-ни-я.
Гена с сожалением окидывал уставленный тарелками стол и нехотя направлялся к выходу. Я — следом, чтобы не так обидно ему было. Хотя в скорости поглощения пищи, в те дни с Коршиковым сравниться мало кто мог. Зато после финальной гонки он несколько суток на еду даже смотреть не мог...
Накануне финала пошли мы с ним в интерклуб отвлечься от мыслей о предстоящей гонке. Перед входом встретили Малышева. Поговорили о том, о сем, ничего не значащем, и вдруг Малышев говорит:
— Мужики, а я завтра свой финал, пожалуй, выиграю.
И на нас смотрит, ждет, какова реакция будет на его слова. Я подумал и говорю:
— Знаешь, Юра, если судить по полуфиналу, то и мы завтра элементарно всех обгоним.
Коршиков крутит головой, то на меня глянет, то на Малышева, и, чувствую, не понимает, как мы о таких серьезных вещах можем вести такие несерьезные разговоры.
— Вот и Гена так же думает,— сказал я.
— Ага,— сказал
